Ожоговое отделение.

В Пермской краевой больнице на ожоговое отделение выделено два этажа и реанимационный блок (как он устроен – не могу сказать, к счастью, не попали). На первом этаже взрослые и тяжелобольные, второй – преимущественно детский. Для целого края, кажется, мало. Именно сюда привозили людей, когда горела «Хромая лошадь».


И мест для всех не хватало – лежали люди в коридоре. Так медсестры рассказывали, мы попали туда в другой год, на второй – детский этаж.

В том мае в больнице были два похожих случая, которые, вдобавок, еще и поступили в одно время – наш с Настей, и Богдан. Мы – пекари. Приложились к раскаленной духовке, и обожги ладошки.



Нам было по десять месяцев, и мы только еще учились ходить, поэтому за все хватались, лишь бы удержать равновесие.
У мамы моей печка старая – в духовке еще открытый огонь горит. А Настя терпеливая, она, когда к стеклу приложилась, не закричала даже. Мне даже кажется, не сразу поняла, что больно. Импульс получен, пошел в мозг, а она стоит, и соображает – что это, что происходит? А в это время сгорает кожа. И только потом начала тихонько скулить. Так что и я не сразу поняла, что происходит. Она руки отнять не может – не умеет ещё, потому что знает, что упадет. Потому что падать научилась, а ходить – нет. Она и рождалась то деликатно – схваток долго не было, не беспокоила зря маму. Я и закричала только, когда уже головка шла, а мне сказали: «Что ты орешь, нам всех разбудишь»… Но это в прошлом уже, а тогда сидели мы на полу и скулили обе…

Богдан… ему не удалось просто отслонить ладоши. Он прилип, его ладошки отдирали кулинарной лопаткой. Как настоящий мужчина, потом в больнице, он хоть и плакал, но стискивал свои только что выросшие четыре зуба.
Нам было по десять месяцев, и в этом мае-июне мы должны были «пойти», в значении «ходить самостоятельно». А вместо этого мы ходили на процедуры, под наркоз.… Три раза в неделю, с перерывами в один день, нам делали перевязку под наркозом. Не только нам, почти всем детям в этом ожоговом отделении и некоторым взрослым. Под наркозом даже не столько из-за боли, сколько ради того, что бы иметь возможность спокойно обработать раны.

Перед операционной палатой в этот день выстраивается очередь. Мамы, голые дети в простынях, каталки с обожженными телами, этим телам больно даже от легкой простыни, которой они накрыты. А если тебе ставили наркоз, то нельзя есть с шести утра и пить. Нельзя даже мамину грудь. Маленькие дети, как наши, плакали только, когда их забирали в операционную, а дети постарше, все уже прекрасно понимающие и помнящие, кричали уже в коридоре. Мам в палату не пускают, они отдают маленькое тельце своего ребенка, беспомощное от наркоза, врачам и плачут у дверей.



Если твой ребенок затих от наркоза – все пройдет спокойно, а если не подействует (Настю в первый раз доза не усыпила, организм сопротивлялся), будешь слушать, как он истошно кричит. Я никогда не плакала у дверей, поэтому на меня поглядывали косо, непонимающе. После этого наркоза они отходят в течение часа, и этот час для меня был самым напряженным. Настя лежала в кроватке смотрела в никуда безумными глазами, не узнавая меня. И ведь ничем не поможешь – оставалось только ждать.

И все же я попала в палату на перевязку, перед самой выпиской. Тогда открытых ран не было уже, было не больно. Но Настя все также истошно орала, теперь уже просто от ужаса, что забирают от мамы. И я увидела своими глазами, что ничего такого там не делают, просто меняют бинты, а дети кричат от испуга. Была с нами девочка, Вероничка, наша ровесница, ей ставили наркоз только из-за сильнейшего страха перед врачами. Я даже не знаю, как описать степень её боязни. Она так закатывалась истерикой, что даже синела вся.

Мы – пекари. У нас контактный ожог, нас всего двое было в этом мае-июне. Наши шрамы зажили на одной руке полностью, на другой становятся все меньше. Надеюсь, сойдут совсем. В больнице нам накладывали лангеты – ладошки были прибинтованы к твердому основанию, что бы новая кожа не стянулась в перепонку, а нарастала равномерно. И так еще целый месяц после выписки.

У Богдана тоже все хорошо – никаких следов не осталось.
Основные травмы чаще всего связаны с кипятком. Обычная кружка кипятка дает обширный ожог маленького детского тела. Даже пролитый чай, струйка которого протекла через весь стол, а только потом на ножку, дает ожог, с которым лежат в больнице.

Была и целая семейная палата: девочка лет трех, её бабушка и еще одна родственница. Все они пострадали от пожара и имели тяжелейшие ожоги. Им делали пересадку кожи каждой. Мама той девочки лежала с ними и ухаживала за всеми. По счастливой случайности только её не было в доме во время пожара. Маленькая Маша несколько месяцев была лежачей больной, и пока проходило лечение, разучилась ходить. На моих глазах учили ходить её заново. Она не хотела, плакала, просилась на ручки. И от этого тоже жуткий холодок…

Взрослые «заживают» хуже, пересаженная кожа не приживается, раны мокры…. Одна женщина разогревала на газе утром сыну завтрак, и над открытым огнем загорелся рукав ночной рубахи – сильнейший ожог, госпитализация, тяжелый процесс восстановления, возраст все же.

Девчушка-красавица лет семи, егоза, упала попой в мангал. На пикнике его перевернуло порывом ветра – пересадка кожи на бедрах. Зажило отлично, но заметны лоскуты пересаженной кожи. Они и вправду похожи на аккуратно вырезанные заплаты прямоугольной формы. Конечно, сгладится с годами, но вдруг не наденет короткую юбку, будет стесняться.

Работать медперсоналу в этом отделении нелегко, как нелегко вообще в медицине, и в наших малообустроенных больницах. Медсестры не выдерживают, и, каждые два месяца меняются этажами. Не любят они этот этаж, где неадекватные мамаши с больными детьми, и идут вниз к взрослым больным как на отдых.



Однажды наблюдала такую картину: санитарка, как маленький муравей, волочет за собой огромный мешок с использованными подгузниками. Поднять этот мешок нет никакой возможности, поскольку мокрая вата - это все же тяжелый груз, о чем можно догадаться, увидев мученическую гримасу на её лице. Санитарочка эта была небольшого роста, худая, и на её фоне, этот мешок казался ещё больше. И она с таким трудом, с перерывами, тащила его до лифта.

Одно мне в этой больнице понравилось – рощица за окном. В ней пели соловьи. Ночи в том мае-июне совсем светлые были, и, ложась спать, я долго смотрела на деревья, слушая соловьев. Ночью детки спят, мамы спят, медсестра дремлет на посту в полглаза, и все спокойно. Остаются только соловьи, и никакой тревоги.

фото из интернета.