Душман

Я встречался с ним несколько раз. Запомнилась встреча накануне Нового 2006-го года. Он приехал ко мне в редакцию городской газеты "Магнитогорск 21-й век", которую я возглавлял в то время. Разговорились. Олег Хандусь был одним из тех простых парней, кто на себе сполна изведал всю горечь афганской войны. Проклятой войны, как ныне называют её многие. "Окаянные дни" уже конца ХХ-го века. Нечто немыслимое и невообразимое для нас, людей, не прошедших эту грязную, кровавую, воистину сатанинскую купель - эпохи заката советского тоталитаризма!..
 
Я налил ему и себе ещё по чашке чая и Олег начал свой рассказ...
 
В тот злополучный полдень мы стояли в долине. Позади был кишлак, и довольно богатый: трое суток, пробираясь по горным дорогам среди диких отвесных скал, мы вообще не встречали жилья; но вот - дорога упорно пошла под уклон, поворот, и перед глазами - белая вилла с колоннами. Она будто зависла над обрывом, а внизу серебристый просвет речушки, бездна и горы, горы... Не помню, как въехали, но в самом кишлаке по обеим сторонам - ряды брошенных лавок, запертых, правда.
 
Мы и там искали оружие, а под вечер вдоль ряда машин послышалась музыка, от кого-то пахнуло одеколончиком, засвистели японские примусы, поблёскивая хромировкой в лучах заходящего солнца. Возле них неожиданно выросли большие квадратные банки с голландскими мясными консервами, такие красивые, что казалось, здесь же, между пыльными упругими скатами и пирамидками автоматов, мирно пасутся коровки, жмурясь при сладкой мысли попасть в солдатский желудок. Под ногами валялись попримятые или даже скомканные крохотные верблюды - парни вскрыли по второй пачке "Camel"... Всё это даже пришлось по вкусу, после сопревшей махорки и вздутых банок с килькой в томатном соусе.
 
И вот, в тот самый полдень, мы стояли в долине, вернее, лежали. Хотя мне это место явно не нравилось. Оно напоминало дно каменного мешка: вокруг частокол мрачных вершин, плато крохотное, всё как на ладони, - простреливается от и до... Какого чёрта торчим, чего ждём? Дураку ясно, сматываться пора. Или вперёд - в ущелье, нам терять нечего, или уж обратно - на базу. Слишком хорошо всё идёт, не к добру... Такие примерно мы вели разговоры, распластавшись под своим БТРом, прячась от уже набиравшего силу солнца и расписывая именами подруг грязное днище панциря, когда к нам подошёл ротный и пнул ботинком по скату:
 
-Э, Малыш, вылезай! Захвати автомат и бегом за мной!
 
Он иногда обращался так. Когда нужна была помощь, чаще всего не по службе, а вопреки ей. И он не пытался скрывать своих слабостей, я-то их знал. Он любил покичиться, выказать свой характер - силу его и изъяны, убеждая как будто, что недостатки делают его ещё лучше, неповторимее.
 
Я, послушный Малыш, торопливо всунул босые ноги в ботинки с потемневшим проводом вместо шнурков, пару раз затылком стукнулся о грязное днище, как раз там, где старательно вывел "Марина", и, всё-таки выбравшись из-под машины, побежал нагонять твёрдый, уверенный шаг своего ротного, на ходу придерживая то горячую каску, спадающую на затылок, а то грузную амуницию: автомат, подсумок с патронами, флягу, штык-нож, противогаз - в общем, почти всё, что заставляли таскать с собой и что положено было иметь советскому солдату во время боевых действий.
 
Ротный обходил дальний склон, направляясь к окраине кишлака, к тому месту, где глиняный низкий забор разорённого сада оказался у самой дороги. Я знал это место. Часа два назад мы ходили туда взглянуть на раненого душмана. Его привезла первая рота, вернувшаяся на рассвете. Она вошла в ущелье сутки назад, с ходу, пока мы громили лавки; всю ночь и весь день пробивалась в глубь, а к следующей ночи нарвалась на засаду.
 
Был непродолжительный бой: БТРы разворачивались поочерёдно, прикрывая друг друга, и душман тот, видно сорвался со скал. Обозлённые парни привязали его к броне третьей машины - вытряхивали дух двадцатью километрами обратного пути, а потом бросили под забор, чтоб он провёл там остаток жизни. Ранение душмана было, скорее всего, пустяковым: крупнокалиберный пулемёт только зацепил правую ягодицу, - но всё же теперь, лёжа в горячей пыли, на жаре, переползая от забора к деревьям и в их тени спасаясь от солнца, он умирал.
 
Был допрос, вёл его начальник штаба дивизии, который командовал всей операцией, и раненый подтвердил - да, он душман, он убивал... Но в карманах у раненого нашли лишь ломоть лепёшки да кисет, совершенно пустой... Раненый не стал отвечать на вопрос, где оружие, из которого убивал, он показал глазами на нас: наверное, думал, что это мы его привезли. Первая рота спала. Начальник штаба повернулся к нашему ротному, что-то сказал и махнул рукой, развернулся и направился к вертолёту, и вслед за ним вся его свита.
 
Тогда, часа два назад, я, конечно, ещё не понимал, что повлечёт за собою это движение руки полковника. Но вот время прошло, и мы стоим над умирающим человеком, я и ротный, опустив пока дула к земле; стоим, смотрим, думаем, радуемся каждый себе: у меня-то есть ещё время пожить... В тот момент я не знал и не мог знать, а ротный уже носил в себе вирус. Ровно через неделю, на обратном пути, он совсем пожелтеет, - заколет ягнёнка, отпразднует свой день рождения и отвалит в Союз. Высунется напоследок из открытой двери вертолёта - помашет рукой, но не мне, а своим товарищам офицерам. А часа через три, как только стемнеет, по нам, по колонне, начнут бить из противотанковых ружей, когда все будут спать, кроме водителей, дотягивающих последние километры до лагеря... Раздастся удар, и вдруг задымится спинка сиденья, и я буду лить воду из фляги, а парни будут кричать: "Стреляй!". И тогда всем нутром, вдавившись в гашетку, я начну остервенело стрелять, стрелять и стрелять до самого лагеря: по собакам и ишакам, домам и деревьям, пока не увижу зелёные ракеты, посылаемые из наших цепей охранения: "Не стреляйте, свои!..". Уже на базе я найду тот оплавок, то, что осталось от пули, окончившей свой полёт за моей спиной, совсем рядом. И потом, показывая этот оплавок друзьям, и дырку в броне, и прогоревшую спинку сиденья, я снова и снова буду радоваться, как ребёнок, что это ведь дар судьбы, что это не наказание.
 
... Носком ботинка ротный подцепил подбородок душмана и подержал на весу: лицо раненого исказила судорога. Оно потемнело и сморщилось. Морщины на щеках сжало в пучки, стянуло к скулам, выворачивая прорезь впалого рта... Но вот боль отошла, судорога ослабла, раненый приоткрыл глаза.
 
-Хочешь, Малыш, давай... - Ротный сморщил лицо, растягивая губы вместе со своими усами.
-Нет, товарищ капитан, не хочу.
-Что, брат, кишка тонка?! - Он отбросил голову раненого, отступил шаг назад и приподнял ствол автомата.
 
Голова раненого была откинута к глиняному забору, глаза вновь прикрыты, челюсть отвисла; я заметил, что у него нет передних зубов.
 
-Ну что? - переспросил ротный.
-А может, не стоит...
-Надо попробовать. - Он передёрнул затворную раму и выстрелил. Раненый не двигался. Три или четыре пули прошили лоб ему и висок повыше бровей. Но тот так и не шелохнулся, глаза его были закрыты, на лбу крови не было - только крохотные, глубоко проникающие отверстия.
 
По дороге к своему БТРу я понял: он умер раньше, зря мы старались. Потом ротный сказал:
 
-Возьмёшь ребят понадёжнее, и оттащите его в сторону от дороги, куда-нибудь в сад...
 
Уже выходя на предновогодний мороз, Хандусь заметил, что в следующий раз он расскажет другую историю. Такую же правдивую, как про душмана.