Украденная радость

Стояли погожие осенние дни. Мужики сгребали на огородах жухлую траву и бурьян, а женщины сжигали его, и пахучий дымок стелился над провинциальным городком белесым туманом. Борозда пахла горечью и распаренной землей. Запах! Господи, какой запах! Его можно было резать на ломти, как буханку хлеба, и продавать за деньги!

Стерня больно жалила маленькие ступни Зонки, но она стойко переносила эту боль: башмаков все равно не было. Зонка не любила работать в поле, не любила ухаживать за скотиной. Убирать в доме, стирать, мыть посуду – это да. Это ее. Она даже готовить еду не любила. Работа у печки ее утомляла - дров принеси, воды набери, казаны потаскай на себе, а результат один: съели и забыли. А у Зонки руки и ноги отваливаются.

Полное имя Зонки – София, но окружающие называли ее Зонкой с самого раннего детства. Зонка так и не смогла вспомнить, чтобы мать назвала ее Соней. И новое имя прилипло – задорное и звонкое, как сама жизнь.

К десяти годам Зонка превратилась в худого, зашуганого подростка, с большими ступнями, длинными руками и курчавой темноволосой головой. Таких волос, как у Зонки, не было ни у кого. А если ко всей этой неземной красоте добавить еще и небольшой, с куриное яйцо, горб на левой лопатке, то вполне можно было заплакать. Зонка в детстве переболела рахитом и вот результат: горб и никаких надежд. Мать отвела ее к местному врачу, немцу Манкусу, который взялся лечить Зонку. Немец выписал какую-то микстуру и долго ругал безграмотную женщину, обвиняя в том, что у Зонки недостаток витамина Д. И на воздухе ребенок бывает мало, и ест не то, и от груди был отлучен слишком рано. Мать потрясенно хлопала глазами и не оправдывалась, а тихо, обреченно плакала, потому что чувствовала себя виноватой во всех грехах, перечисленных немцем. Разве он поймет, что пришлось отлучить ребенка от груди потому, что работала день и ночь, а денег все равно не было? И на воздухе малютка бывала мало: старший сын Владек пошел работать на мебельную фабрику, а муж, в аккурат перед самыми родами, уехал на заработки в Австрию. Письма писать было не принято: кто ж их читать будет? Мать была безграмотной… Забегала соседка, кормила Зонку кашей, тыкала в рот соску и убегала к своим детям - их у нее было четверо. А маленькая Зонка пугала мать капельками пота на личике, вялостью, капризностью и долго не закрывающимся родничком на темечке. Всего не расскажешь умному немцу…

Но с этого дня Зонку стали лечить. Она литрами пила чаи с мятой и отвары из капусты, свеклы и моркови. А еще ела много фасоли, которую терпеть не могла. И к десяти годам горб исчез. Мать каждый вечер становилась перед иконами и истово молилась Святой Деве Марии за здоровье немца, вылечившего ее дочь.

Училась Зонка слабо. Не лезли науки в Зонкину голову, хоть умри! К тому же, перед войной на территории Западной Украины существовал польский режим, и в украинских школах преподавали польские учителя, которые вообще не знали украинского языка. Министр образования сидел в Варшаве, а украинские граждане платили налоги на содержание польских государственных школ и на содержание своих, частных. Зонка училась в польской: украинской школы в городке не было.

Городок раскинулся на холмах. Беленькие нарядные домики с цветниками и садиками, а дальше за домами – бескрайние поля пшеницы.

Зонкина семья была небольшой: трое детей, мать Анна и отец Андрей. Отец был хорошим хозяином, но и он не мог заработать на всю семью: уехал на заработки. Это был высокий, стройный человек, с русыми волосами и серыми, почти прозрачными глазами. Мать в противовес ему была маленькой и щупленькой, как подросток, но невероятно сильной женщиной, проворной, шустрой и хозяйственной: и с детьми управлялась, и по хозяйству, и на подработку ходила к состоятельным соседям. Таких в городке было немного, поэтому на любую работу к ним стояла очередь из таких же, как Анна: постирать, приготовить, убрать, поработать в огороде или на скотном дворе. Анна ради денег шла на самую тяжелую работу.

Всю жизнь Анна мечтала купить кусок земли. С этой мечтой она ложилась спать, стояла перед иконами, ставила свечки в церкви и молилась, молилась, молилась… А когда деньги были собраны, и безграмотная Анна поехала покупать землю, деньги у нее украли. Зонка помнит, как горько и безутешно плакала мать, которую Зонка никогда не видела плачущей.
А потом пропал Зонкин отец. Уехал на заработки и не вернулся. Мать плакала, но не так, как тогда, когда украли деньги. У нее просто не было больше слез. Она окаменела и стала какой-то безучастной. Из последних сил ходила на работу, копала огород, садила картошку, доила чужих коров. Ждала отца без надежды дождаться.

Перед самой войной в семье стало полегче. Старший брат работал на фабрике электриком, а Зонка подросла настолько, что мать решила ее отправить на обучение к модистке в Перемышль. Обучение шло туго. Зонка понимала, что выше головы не прыгнет, но если не научится шить, то ее ждет судьба матери. Поэтому она исправно училась и брала усердием.

А потом началась война. Казалось, что беленькие домики, живописно разбежавшиеся по холмам, потускнели и застыли в отчаянном ожидании. Новый порядок коснулся и Зонкину семью: ее с сестрой угоняли в Германию. Обе плакали и цеплялись за мать, а та, укрывая их собой, не отпускала даже под ударами немецких прикладов. Но вот вагоны заполнены молодыми телами, и женский плач стал пронзительнее и звонче. Поезд увозил их в чужую страну в неведомую жизнь.

В Германии Зонку определили к немецкому бауеру. Тот занимался разведением свиней. Он был непригоден к воинской службе и поэтому нужен был вермахту, как поставщик мяса для воинских частей. Главной темой разговоров в немецком доме, на рабочем месте, в кругу знакомых и друзей была война. Люди неохотно покидали свои дома вечером не только из-за темноты, но прежде всего, из-за опасности воздушной тревоги. Кроме того, в немецких семьях выросла потребность в тесных контактах в самой семье, особенно между мужем и женой, минуты общения – бытового, духовного, сексуального – приобрели особенный вес в ситуации постоянной опасности. Идеализация мирной семейной жизни, мелочей обустроенного семейного быта превращалась в миф, и довоенные годы казались волшебным царством любви и достатка. Теперь внешний мир был враждебным, действительность – неприятной и страшной. Большую роль в досуге начал играть домашний радиоприемник – и как средство досуга, и как главный источник новостей. Некоторые, как и раньше, тихо включали заграничные радиостанции, прежде всего британские, чтобы получить другую картину положения на фронте. Постепенно появлялись и первые сомнения в конечной победе.

Зонка не слушала радио: ей было некогда. Тощая, как жердь, она носилась по дому, убирая, стирая, готовя обед на всю семью бауера и его наемных работников, а их было до десятка, и все мужики. Повседневной пищей были суп, картошка, кофе, сыр, колбаса. На неделю работникам выдавали табак и спички. Вытирая пыль или моя огромные казаны, Зонка слушала обрывки разговоров о положении на фронте.

Время от времени во дворе резали свиней. Визг стоял сумасшедший! Зонка закрывала уши и глаза, чтоб не слышать и не видеть предсмертной агонии животных. Но постепенно привыкла и уже не пугалась так, как вначале, потому что знала: к концу дня всех работников ждала свежая поджарка из парного мяса.

Один день в неделю ей давали выходной и отпускали на встречу с младшей сестрой. А сестре было всего четырнадцать лет, и она скучала по дому, как ребенок, которого оторвали от материнской груди.
- Дануся, не плачь, - шептала Зонка, и ее сердце разрывалось от любви.
- Я так устала, так устала, - плакала Дануся.
- Тебя обижают? Бьют? – пугалась сестра.
- Нет, не обижают, - хлюпала носом Дануся. – Меня никто не обижает. Представляешь, вчера пани Хельга послала меня в подвал за замороженным зайцем. А там их столько! Больше ста! Это хозяин столько настрелял. Скажи, зачем им столько зайцев? Они лежат в подвале на полочках, и к каждой лапке привязан кусочек ткани.
- К лапке зайца? – удивлялась Зонка. – Зачем?
- А затем, что хозяин пишет на тряпочке, когда именно он убил этого зайца. Это невыносимо, Зоня! Эти трупики лежат в полной темноте! Ты только представь - полный подвал мертвых зайцев!
И Зонка вместе с сестрой долго охала и удивлялась тому, что не так у этих немцев. Но где-то в глубине души Зонка считала сестру излишне нежной и немного глупой.

А между тем жизнь превращалась на сплошное чрезвычайное положение, а категория времени обесценивалась, актуальным стало «сегодня» и «сейчас», о мирном прошлом лучше не вспоминать, будущее неизвестно. Тревога – чемодан – закрыть дверь – подвал – смерть??? И так много раз. Мир сузился до ближайшей улицы, подвала, бомбоубежища, а все немцы вдруг стали обыкновенными жертвами. Осознанно или неосознанно семья бауера считала, что нацизм – это еще не самое страшное, а вот война и бомбардировки немецких городов и деревень убийственный, человеконенавистнический акт…

Зонка молчала, и самым главным для нее стало одно: не потерять в этой войне сестру. Она перестала понимать, что происходит вокруг. И когда однажды, во время очередной бомбардировки, в подвал заглянул солдат с красной звездочкой на пилотке, ей показалось, что она спит, а все происходящее – затянувшийся дурной сон.

Зонка помнила, как бежала по пыльной дороге к сестре навстречу, и как та смеялась, а на небе ярко светило солнце, и жизнь казалась прекрасной и удивительной. Рядом шумело пшеничное поле, а среди колосков кто-то расплескал синюю краску из васильков и красную из маков. Они напоминали всем живущим на этой чужой земле о том, что где-то далеко тоже есть такое поле, и такие васильки и маки, и живет там маленькая женщина, которая выплакала глаза, ожидая детей домой. Зонка смотрела на бегущую по дороге сестру и любовалась ее стройным, молодым телом, длинными ногами. Ветер обнимал девичьи колени ситцем в цветочек и пел в каштановых волосах о юности и свободе. Но вдруг девочка будто споткнулась и упала! А Зонка продолжала бежать навстречу по инерции, уже ни на что не надеясь… Потому что выстрела она не услышала, а стрелявшего не увидела. Она оглохла и ослепла. И что-то взорвалось внутри! Она интуитивно бежала без надежды, будто ища выход из темноты, хотя солнце светило, как раньше, и освещало дорогу, по которой она бежала. Зонка плакала горько и безнадежно, безутешная в своей неземной печали, бежала, будто хотела найти дверь для своей души, чтобы ее впустили и поняли. А солнце светило, выжигая глаза, и подпитывалось людским одиночеством…



ПС. Этот рассказ для меня экспериментальный... Хотелось в небольшом по размеру произведении рассказать историю семьи, страны и времени... И все это глазами провинциальной девочки. Удалось ли мне это - не знаю...