Цвет бархата

Выехали в четыре, и до шести, пока не взошло солнце, не проронили ни слова. Молчал Трифон, перебирал загорелыми руками поводья, и на его стриженном круглом затылке лежала печать угрюмого недовольства.

Выветрились их чувства, осыпались горькой пылью, утекли в землю.

У лавки Суворовых муж осадил Гнедка, сунул Глаше пару рублей:

- Домой вертайся с Брюхановым…

- А ты уж со мной взад и ехать не хочешь?

У Трифона дернулись губы.

- Дура! Мне еще к кузнецу надо…

Она купила детям книжку с картинками, кулек пряников, заколку с мелкими балаболками. Забежала в лавку к Суворовым. И остолбенела: на прилавке среди залежей миткаля, мятого ситца, барежа лежала скатка бархата. Синего, как мякоть, вырезанная из пласта июльского неба.

- Сколько?

Чистый, ражий приказчик с щеточкой усов под крепким носом оглядел ее плотоядно.

- Три рубля-с…

- А у меня целковый…

- За рубль, извини, только перёд прикрыть…

- А может, мне сзади-то без надобы… – вдруг брякнула Глаша.

Приказчик воровато оглянулся.

- Ну, коли так…– ткнул пальцем в зияющую пустоту примерочной. – Пойдем…

Они ехали домой, Брюханов болтал всю дорогу. Отрез жег колени, как напоминание о твердых и жадных мужских губах, грубых ласках…

Трифон вернулся к вечеру.

- Ну? Ждала? – он поглядел на нее в упор.

Неужто, прознал?

- Как не ждать!

Муж ушел в сени. Что-то взял там – плеть… вожжи… еловый дрын?

- На, сшей себе что-то…

Сунул в руку отрез синего, как подступившая ночь, мягкого бархата. Глаша сквозь слезы смотрела в его глаза - усталые, близкие, с густой, грустной просинью…