Фам Тхи Хоай – “Бабушкины куклы”

 

 
У нас дома есть большое зеркало, оно полностью покрывает одну из дверей шкафа и безошибочно отражает мещанство нашей семьи. Часто я стою перед ним и пытаюсь угадать будущее.
 
В этот гигантский прямоугольный телескоп, с выгравированными по четырем углам гирляндами цветов, сверху вниз можно увидеть отражение позолоченных настенных часов, которые играют двенадцать приятных мелодий, блондинки куклы с бантом, сидящей с расставленными в сторону ногами на магнитоле «Шарп», и занимающий больше половины отражения застекленный шкаф, украшенный тонкой, ровно в три миллиметра, причудливой фанеровочной вязью, переплетения которой достойны цирковых акробатических трюков, а затем – полоску пола, выложенного ярко-желтыми плитками. Ужасающе чисто. Вы не найдете ни одной пылинки. Моя мать, эта богиня воительница, полная гнева, двумя руками, двумя тряпками, одна – впереди, одна – сзади, налегает на швабру и яростно ведет борьбу на всех фронтах. Папа напоминает пылесос, который никому нигде не удалось бы купить: там, куда он бросает взгляд, пыль трепещет и капитулирует. Обычно он неподвижно сидит в кресле из искусственной кожи, набитом пенопластом, и его голова составляет идеально прямой угол с белоснежными полосками кружевного подголовника, накинутого на спинку, который придает креслу безвкусный вид. Взгляд скользит, как опытный конькобежец, вдоль тонких бороздок на магнитофоне, проходит по краю уха куклы и пробегает по полкам в стеклянном шкафу. Там мягко мерцает нетронутая бутылка изысканного «Наполеона», а рядом с ней – неприкосновенный пакет кофе «Якобс» и чехословацкий хрусталь с изображением девушек, которые украдкой раздеваются, если в бокалы налить жидкость. Каждые две недели хрусталь достают из шкафа и промывают, поэтому интимные части девушек также ужасающе чисты.
 
В этом совершенно стерильном отражении я выгляжу как бледно-желтая косточка манго, корявая и тщательно обглоданная со всех сторон. Какая честь. Пришло время, дитя мое, подумать о своем будущем, мы сделали все, что могли. Как же это верно! Мои родители достигли образцово-показательной высоты, они просто не могут скатиться вниз, они останутся наверху, сложат в шкаф одежду, начистят до блеска колеса мопеда и велосипедные спицы. Они сохранят следы своей незапыленной, своей обновленной жизни. Где нет ничего тусклого или грязного.
 
В другом доме живет тенелюбивое растение Хьен. Ее волосы свисают прядями, она словно веточка бамбука, растущая из воды. Вместо того, чтобы вглядываться в зеркало, она ищет свое будущее на семейных фотографиях. Она сидит весь день в старом плохоньком кресле, которое скрывает в своих глубинах толстый слой пыли, и вызывает духи умерших. Предки-суперзвезды один за другим вселяются в нее, раскачиваясь, как в танце. История семьи Хьен впечатляюще богата, и корни ее глубоки. Вот женщина в платке и черном бархатном платье, мать ее отца, у нее такой кроткий, такой благородный вид. Ее платок прекрасно подошел бы и к маленькому, всегда бледному личику Хьен. Чуть подальше – мать ее матери, женщина с великолепной осанкой, одетая в аозай 1, не такая знатная по происхождению и не знает китайского языка, но даже ее нижняя рубашка вышита золотом. Там молодая женщина с пересекающим голову пробором в волосах, широким, как национальная автострада. Ее европейский костюм выглядит по-дурацки, а черты лица ужасно посредственны, но она окружена светловолосыми детьми, а на заднем плане видна площадь с голубями. Все это имеет такой многообещающий вид. Вот фея в белом с белыми цветами на руке, она сидит на свадебной кровати, покрытой белым покрывалом, и улыбается с отсутствующим видом. Накладные ресницы с одного глаза вот-вот отклеятся, и два маленьких холмика перед грудью покосились, очевидно, их прикрепляли в спешке. Вот женщина в купальном костюме на берегу моря, которое представляет собой грубо написанную, местами порванную картину. Корабли на ней неестественно неподвижны, а волны, наоборот, такие огромные, как будто на море бушует шторм. Бедра женщины крепко сжаты, а руки подняты, чтобы прикрыть грудь, наполовину выпавшую и покосившуюся. На шее у нее сверкает цепочка, но Хьен знает, что это дешевая подделка. Купальный костюм, под которым прячутся бюстгалтер и трусики, тоже взят напрокат в фотостудии. Хьен знает и об этом, ведь женщина на фотографии – ее мать. Мать Хьен купается, не замочив ног, и путешествует на самолете, не выходя из комнаты. Она усердствует, чтобы показать себя достойной семейных суперзвезд.
 
Если ничего не изменится, я так и останусь манговой косточкой, с каждым днем все сильнее обкусанной, все более блестящей, с гирляндами цветов и бантом. А Хьен останется тонкой веточкой бамбука в воде, слабой и сухой, которую кто-то оставил среди фотографий. Это не значит видеть будущее в черном цвете.
 
Почти напротив дверей моей школы находится парикмахерская, места в которой не больше, чем на небольшой циновке, поэтому когда клиенты садятся мыть голову, их ноги высовываются на улицу. Мы часто останавливались рядом и болтали с ассистенткой парикмахера. Она была маленькой и шустрой, как кузнечик, с яркими ногтями и в шароварах, которые приобретали необъятную ширину возле колен. Хьен и я обожали этого сумасбродного пестрого кузнечика. Слушать ее сплетни было истинным наслаждением. Она говорила, что уважает культуру. И со всем своим уважением обрабатывала головы преподавательниц нашей школы так, что результат ее труда напоминал жалкую пустыню. После стрижки со стороны учительской кафедры постоянно доносился неприятный запах паленых волос. Когда учительницы проходили по рядам, мы замечали на их головах лысые участки, потому что волосы выпадали целыми прядями. У веселого кузнечика можно было получить консультацию по любому вопросу. С убежденностью вдохновенного мудреца она трубила из парикмахерской о своих смелых, сумасбродных планах, которые никогда и никто не смог бы реализовать, но почему-то сразу после ее слов все проблемы казались нам легкоразрешимыми, а жизнь сверкала обольстительной дерзостью. Однажды она поведала нам, что собирается выйти замуж. Жених был шведом, вдвое больше и втрое тяжелее, чем наш обожаемый кузнечик. Я видел, как он трепал ее по щеке, после чего на ее лице образовалась впадина, которая так никогда и не исчезла. Кузнечик с гордостью сообщила нам, что этот западноевропеец целовал ее всю, снизу вверх, от самых пяток. Это меня немного напугало. Но она сказала: «Спокойно, дети, говорю вам, все, что нужно, – это коричневая пудра, коричневые румяна, коричневая помада и несколько фраз по-английски. На грамматику всем плевать». Она вновь появилась в прошлом году во время Тета 2. Скакала по улице, разбрасывая вокруг себя англо-вьетнамские междометия, и была похожа на карандаш в красно-синюю полоску, заточенный с обеих сторон. В ее аппетите к жизни больше не было ни малейшего смущения, он обнажился со всей своей неистовой силой.
 
В ту пору мне нравилось честное и печальное лицо девочки на два года моложе меня, которая тревожила нашего преподавателя литературы слишком искренними личными суждениями. Он не учил нас размышлять о реальной жизни, и ее высказывания внушали ему подозрение. Из-за своих еретических сочинений она не могла стать первой в классе, но училась она с печальным упорством, которое трогало всех до глубины души. Однажды она написала в школу письмо: «Уважаемые преподаватели, дорогие друзья. С раннего детства мне говорили, что учиться – очень важно и полезно. Вся молодежь сегодня должна выбирать этот путь, путь прогресса, чтобы построить цивилизованное общество. В течение многих лет я была благодарна школе, дававшей мне полезные знания. Однако меня всегда беспокоил вопрос: почему в цивилизованном обществе человек продолжает страдать? Есть ли в образовании решение этой проблемы? И если нет, то в чем оно? По счастью, решение было мне открыто. Уход от страдания – это путь Будды, это путь ПРАВДЫ. Поэтому я прошу разрешения покинуть школу, чтобы следовать моему пути от всего ума и сердца. Я молюсь, чтобы на вас на всех, уважаемые преподаватели и дорогие друзья, вскоре снизошла благодать, и вы присоединились к тем, кто идет по пути ПРАВДЫ».
 
Узнав об этом письме, наш преподаватель литературы с силой сжал за спиной тряпку, которой он стирал с доски. Если бы он этого не сделал, его руки вырвались бы на свободу и принялись беспорядочно двигаться, словно дирижируя призрачным оркестром. Его голый череп кричал в небо жалостно и беспомощно. Ничего нельзя было сделать. Девочке с грустным лицом едва исполнилось 15 лет.
 
И я принялась представлять себе слово ПРАВДА, старательно выведенное заглавными буквами. И в то же самое время, вместе с другими детьми, большими и маленькими орущими хулиганами, я издевалась над бабушкой, продавшей кукол. Если бы я этого не делал, то, как говорят, камень упал бы на мое сердце, и оно мало-помалу оказалось бы на заброшенном кладбище забытых всеми сердец. Волосы пожилой женщины все еще были черными и блестящими, но ее нос уже совсем сморщился; нужно было прожить очень долгую жизнь, чтобы посреди лица образовался такой засушенный банан. Она всегда сидела возле озера Хоан Кием 3, перед бывшим представительством авиакомпании, и всегда в субботу днем, не знаю почему, но именно в субботу днем. Бабушка приходила с корзиной, полной самодельных кукол, где лежали только куклы-девочки. Головы их были грубо вырезаны из пластмассы и посажены на кусок бамбука, служившего куклам телом, руки и ноги небрежно прикреплены к свисающим сверху рукавам. Волосы были сделаны из разорванной на полоски и связанной узлом ткани, прически пришиты прямо к кукольной голове. Стежки были неровные, явно выполненные трясущимися, от возраста давно потерявшими точность руками. Некоторые куклы лежали лицом вниз, у других, наоборот, оно было повернуто в небо. На безносом лице надо ртом из красной пряжи и над парой безбровых глаз, связанных из черных ниток, был слегка намечен треугольник, непонятный, но бесконечно трогательный. В том месте, где должна была располагаться нижняя челюсть, бабушкино лихое воображение трансформировало конец пряжи цвета слоновой кости в единственное символическое ухо. Все куклы была разодеты по старой моде, с великолепным вкусом. На одной была блузка с короткими рукавами, в красный горошек, дополненная широкими штанами цвета яичной скорлупы и тапочками из вельвета с белой подошвой. На другой был надет комплект в светло-зеленую клетку, с пластиковой тесьмой на воротничке, и мягкие белые сапожки с подошвой из коричневой искусственной кожи. Еще одна кукла была одета в классическую блузку, приталенную и украшенную большим бежевым воротником, штаны, стянутые на коленках, также бежевые, и тапочки с желтой подошвой. У другой была блузка креветочного цвета с розовым кантом, с японским воротником, штаны в синий цветочек с крупными квадратными аппликациями и розоватые сапожки, по фасону напоминавшие обувь премьер-министра в опере туонг 4. Когда мои пальцы нащупывали под одеждой у куклы крошечные, но всегда украшенные кружевом, трусики, которые должна иметь каждая приличная девочка, хулиганские крики застревали у меня в горле, волосы вставали дыбом, а по телу проходил озноб.
 
Никто не покупал кукол, даже по такой цене – тридцать донгов за штуку. Но старая женщина все равно приходила на берег озера. В эти полные безделья послеобеденные субботние часы, она, та, которая всю свою жизнь играла в куклы и теперь цеплялась за свое прошлое или пыталась его продать, выглядела, как древняя богиня судьбы, представшая перед нами в незнакомом обличии. Всякий раз, когда я наклонялся над краем корзины, которую приносила с собой бабушка, эта жалкая, но наполненная жизнью груда кукол, казалось, вдохновляла меня на новые мысли.
 
С берега озера я сразу попадаю в больницу С. Там девушка, живущая в доме справа от нашего, сжимает в пальцах талончик с номером очереди на свой третий аборт за прошедшие восемнадцать месяцев. Не подумайте, что она – одна из тех, кто весело запрыгивает на гинекологическое кресло и, когда все заканчивается, подтирается и так же бойко слезает с него. Девушка каждый раз плачет, и слезы ее льются ручьем, все тридцать минут, которые после операции она отдыхает на кушетке. А после этого уступает место следующей. Она должна была бы плакать о той любви, плод которой вырвали из ее чрева, однако плачет только потому, что врач обругал ее; если бы с ней обращались менее жестоко, несомненно, она приходила бы сюда еще чаще. Эта девушка оказалась в такой же ситуации, что и тысячи подобных ей. В каждой семье есть дочери, которых надо как можно скорее выгнать из дома, чтобы невестки могли развернуть свои циновки на их месте и подавать еще один поднос 5. Первые только и ждут момента, когда вторые исчезнут в неизвестном направлении. Вторые ждут, когда исчезнут первые. Все они в конечном итоге оказываются в очереди в больнице на улице Чанг Тхи 6. И одна полчаса ждет, пока другая освободит кушетку. Как это убийственно любезно. Девушка, живущая в доме справа от нашего, все же надеется, что однажды живот поможет ей уйти из дома, а я вспоминаю коричневую пудру, коричневые румяна, коричневую помаду и английский язык. Еще немного такой жизни, и она растратит последние возможности своей матки. Операция проходит очень быстро, длится не более часа, и никто не спрашивает ни ее имени, ни возраста.
 
Тем временем другая девушка, живущая слева от нашего дома, успевает закончить серию новых стихов, конечно о любви, которую ей самой еще не довелось испытать. Им лучше было бы поменяться местами. Девушка справа должна была бы писать стихи, а девушка слева – идти в больницу. Но говорить так было бы насмешкой, потому что у той девушки, которая живет в доме слева, – кривая нога. Она прячет ее под широкой юбкой, спадающей до пяток, и придающей ей вид меланхоличной дамы из восемнадцатого века. Она пишет стихи в стиле известных поэтов древнего Китая, людей, которые все до единого любили путешествовать и воспевать красоты, встречавшиеся у них на пути. В этих стихах воды Хуанхэ 7 падают с неба огромными волнами, там можно найти гору Тяньму 8, тихую пристань в Сюньяне 9 и лирические излияния чувств, резко меняющие направление. Вдобавок она без конца ведет беседу о любви, очень витиеватую, о любви, которая всех нас обрекает на вымирание, которая не производит на свет ни детей, ни что-либо иное, это любовь сердец, покрытых ранами, издающих глубокие вздохи, стоит только прикоснуться к ним, сердец вечно девственных и возвышенных. Урожаи тайских баклажанов 10 много раз сменяли друг друга, было продано бесчисленное количество кружек маринованных овощей, и вот однажды, когда девушка сидела за железной оградой, увитой лиловыми цветами, одно из ее стихотворений вдруг было напечатано, с небольшими комментариями об искривленной ноге. Вся улица громко жевала маринованные баклажаны и молилась о том, чтобы жизнь маленькой поэтессы устремилась ввысь, как наконечник стрелы. Именно такие нескладные сентиментальные подражания нравились людям на моей улице, и, не зная, как их понять, они били себя по лбу и упрекали в том, что они слишком необразованны, чтобы оценить их по достоинству. Один добрый пенсионер любил навещать поэтессу, чтобы поболтать с ней о том – о сем; и она незамедлительно написала несколько стихов, обличающих пороки общества, о которых она узнала из старых газет, предназначенных для заворачивания баклажанов. Пенсионер создал группу поддержки и ходил от двери до двери, прося дать хоть какие-нибудь деньги на публикацию первого сборника ее стихов. Везде его лишь поили чаем, но больше ничего не могли сделать, и обещали оказывать материальную помощь, покупая баклажаны всегда только у маленькой поэтессы. Все демонстрировали энтузиазм и преданность.
 
Кружки с баклажанами – единственной материальной помощью – медленно покрывались пленкой, бедняжка не замечала этого, она, как и прежде, продолжала жить в давно минувшем прошлом, а все происходящее вокруг тут же превращалось в неловкие подражания. Я подходил к ней и размахивал перед ее носом банкнотами, на двести, пожалуйста, и еще на двести, я хотел вытащить ее из этого несуществующего прошлого, которое давным-давно утекло вместе с водами Хуанхэ. Она выуживала из кружек начинавшие бродить баклажаны, улыбалась отрешенной улыбкой и продолжала сеять на ветер стихи, которые всегда оставались лишь первыми, неловкими опытами.
 
В то время как эти две девушки, та, что из дома справа, и та, что из дома слева, не имея в настоящее время возможности улететь куда бы то ни было, уже заняли места на космодроме своих надежд, я беззаботно стою, опершись о дверной косяк, и, как все, наблюдаю за дочерью старой и толстой продавщицы рисовых омлетов бань сео 11, которая по пятьдесят раз на дню прохаживается из одного конца улицы в другой. Эта девушка как будто говорит нам, что она не музейный экспонат, ей хотелось бы, чтобы время остановилось и прохожие застыли на месте, и только она одна вышагивала бы на своих длинных ногах, чуть покачивая бедрами. Хотелось бы идти с развевающимися на ветру волосами, балансируя на длинных ногах, покачивая бедрами и предпринимая очаровательные попытки подчеркнуть божественную красоту своей груди, но все это совершенно естественно, без всякого намека на что-то непристойное. Она и правда совершенно гармонична, и в ней нет ничего второсортного.
 
Дочь старой продавщицы омлетов выходит на улицу, как великая звезда немого кино. Ее уши заткнуты ватой, и она дефилирует перед разинутыми, полуживыми ртами с обнаженными деснами, перед старухами, которые сидят на тротуаре плотными рядами, пытаясь продать какие-то безделушки, перед распахнутыми дверями, открывающими внутренность домов, откуда через каждые несколько минут появляется женщина средних лет, поблекшая, злая, перед харчевнями, где женщины сидят, поставив одну ногу на табурет, и наклоняются, чтобы с шумом вдохнуть запах своего супа фо 12. Вата герметично затыкает ей уши. Для того, чтобы всякий раз, когда люди называют ее потаскухой, она верила, что они говорят ей комплименты.
 
Я никогда еще не слышала, чтобы кто-нибудь, даже толстая продавщица омлетов, называл ее небесным созданием, хотя это соответствовало бы тому изысканному аромату, который исходит от каждого из ее шагов, на каждом квадратном сантиметре тротуара, потрескавшегося и изуродованного под гнетом налогов и сборов. Из переулков ей под ноги выбрасывают кучи мусора и выливают потоки гнилой воды, оставшейся после мытья посуды, нет ничего, что люди, живущие на моей улице, не могут сделать, когда у них чешутся руки при виде такой совершенной красоты. Кроме того, никто из них не знает, как выразить свое внимание и не сделаться при этом посмешищем. Поэтому каждый раз девушка предстает в ореоле мученицы. Это делают те же самые люди, душу которых переворачивает неуклюжее стихотворное подражание. Если бы красавица была изображена на бумаге, они склонили бы головы и вечно восхищались ею.
 
Но время немого кино прошло. Пора вынимать вату, которая через уши проникает в голову и своими белыми волокнами- щупальцами заползает в мозг дочери толстой продавщицы рисового омлета. Надо найти новую, излучающую здоровье матку для девушки из дома справа. Телеграфировать в Швецию кузнечику и посоветовать ей умыть лицо и прополоскать горло. Надо собрать суперзвезд семьи тенелюбивого растения Хьен, поместить их в цветочные горшки и закопать так, как они того заслуживают. Все это может сбыться. Остаюсь я и малышка с печальным и честным лицом. Что станет с моим беспощадно чистым мещанством и с ее ПРАВДОЙ, старательно написанной заглавными буквами? Мы все – те самые девочки, бабушкины куклы, глядящие в небо или лежащие вниз лицом, и одна из нас, с бантом, всегда сидит, расставив ноги в стороны.
 

sanwen.ru/2012/10/26/fam-tkhi-khoajj-kukly/