Как я "мотала срок"

Две металлические двери закрылись за мной – одна литая, массивная, другая решетчатая – и я попала в узкий коридорчик. Посередине этого бетонного мешка – вертушка-«пропускалка», справа небольшое окошечко. «Пропуск. Покажите сумку, - донеслось из окошка, - запрещенные предметы при себе есть?». «Есть, блин, - ответила бы я в другой ситуации, - пара «заточек», пачка марихуаны и бутылек водки».
Ответила бы. Если бы это не был мой первый рабочий день в женской Льговской подростковой колонии.
Будучи студенткой пятого курса литфака Рязанского педуниверситета, я сильно засомневалась в том, что пойду прививать «разумное, доброе, вечное» современным школьникам. И не потому, что не справлялась. Отнюдь. Ребята полюбили меня еще во время практики на четвертом курсе, и в следующем году встретили с радостными воплями. Однако…
Поразил учительский коллектив.
Сначала добрая их часть срочно «заболела», скинув на практикантов свои классы. Оставшиеся на переменах только и делали, что обсуждали отсутствующих коллег, причем, не профессиональные качества, а одежду, зарплату их мужей, степень «приближенности» к директору школы. Постоянно возникали склоки из-за «лишних» ставок-полставок.
Добила меня зарплата, которую я получила за замену в классах болевших учителей. Тринадцать лет прошло с тех пор, а я помню: 16 рублей! Половинка черного и батон белого...
Да и вообще, зарплата школьного учителя, которую тогда выплачивали с опозданием в 3-4 месяца, показалась мне откровенным, целенаправленным издевательством. На ту зарплату, конечно, можно было прожить. Ровно неделю, и то при условии, если у тебя нет ни собаки, ни кошки, ни больных пожилых родителей, и не дай Бог, ребенка.
Вот из-за этих меркантильных мыслей во мне не проснулись ни Макаренко, ни Сухомлинский. И я решила, что лучше буду бесплатно варить мужу борщ и спокойно подыскивать что-нибудь не настолько унизительное.

Но отец не дремал. Сам всю жизнь, с детства, «вкалывал», не мог отдохнуть даже в отпуске: строил дачу, чинил старушку-машину, что-то переделывал в квартире или гараже. И не мог понять, как это дочь не пошла работать. Вот он и подыскал мне место, как тогда казалось, вполне «тепленькое». Потому что зарплату платили вовремя, оклад был гораздо выше, чем в обычной школе. Да и мороки (в плане учебы) было намного меньше. В самом деле, кто же от меня потребует возгорания новых гениев и золотых медалистов! Да половина учениц и свою фамилию-то правильно не могли написать!
При первом же разговоре начальник колонии произнес впечатляющую речь:
- Поначалу Вам придется, конечно, трудновато. Классная руководительница (на чье место Вас взяли) написала заявление об уходе после того, как осужденная Мария Карамышевская во время урока попала ей помойным ведром по голове. Так что в этом плане будьте осторожны. Среди наших девочек, девочек, в смысле невинности, не имеется. Все прошли огни и воды. Имейте это ввиду. Ваша задача будет заключаться в том, чтобы смотреть за дисциплиной в классе, пресекать драки, не допускать попыток суицида. Курение и однополая любовь у нас также запрещены. Нельзя ничего передавать заключенным, даже конфетку. И мой Вам совет: не слушайте жалостливых историй о том, что злые люди осудили безвинную. Девяносто девять процентов – ложь.
«Опачки!!! - пронеслось у меня в голове. – Интересно, когда и чем получу по голове я, сопля двадцатидвухлетняя?».
На деле все оказалось гораздо страшнее.
Четыре класса по 30-40 заключенных. Мечта педагога! От познаний школьниц в области русского языка у меня волосы вставали дыбом, начинался нервный тик обоих глаз и онемение всех конечностей одновременно. От вопросов типа: «почему «пошел» пишется слитно, а «по мосту» раздельно?» начиналось онемение языка.
Литературу девочки знали не лучше. В их довольно-таки своеобразном мире Лермонтов и Пушкин были лучшими «корешами», Раскольников «по понятиям замочил» мать Достоевского – скупщицу краденого. А в «Войне и мире» Тургенев почему-то не упомянул о том, что Гитлер был нетрадиционной сексуальной ориентации.
Когда голова моя окончательно распухла от полученных мною новых знаний, я задала задание «на дом»: приготовить к следующему уроку любимое стихотворение. Любого поэта, любого объема. Только чтобы вызубрено было назубок, рассказано с чувством и выражением. За сей подвиг всем были обещаны пятерки… Стоит ли говорить о том, что через три дня мне пришлось выслушать «Сижу за решеткой, в темнице сырой…» аж 37 раз!!! С выражением и чувством! Никогда еще, полагаю, это стихотворение поэта не было столь актуально и востребовано.
Прообщавшись с этими, с позволения сказать, девочками, два года, поняла: пропадаю. Схожу с ума, деградирую на глазах. Все труднее стало проверять сочинения, все реже понимала написанное. «Спенна». Что это за слово такое дивное? Из контекста понятно, что какая-то часть тела. Но какая именно, Может, неприличное что? Лезу в словарь, и не нахожу этого слова. И тут доходит, что это же «спина»! Вот уж, воистину, в слове из трех букв – пять ошибок.
Я с ужасом представляла, что проживу в этом болоте всю оставшуюся жизнь. Меня уже не передергивало от эпитетов, которыми они награждали всех и вся вокруг, просто автоматически делала замечания. У новеньких я так же автоматически стала спрашивать: «Когда и за что закрыли?», первая ли «ходка». В общем, вполне свободно «ботала по фене», потому что так было легче. Многие из воспитанниц попросту не понимали человеческой речи. Когда я заполняла классный журнал, приходилось отмечать, по какой статье осуждена воспитанница, начало и окончание срока заключения, кто родители и где находятся. И когда я спрашивала: «По какой статье, в какой области отбывает наказание мама?», обычно долго ждала ответа. Если же вопрошала: «Сколько, в какой крытке мать?», тут же получала вразумительный ответ: «Да не помню уж, она всю жизнь за забором».
Кстати, еще одна интересная деталь. Внутренний телефон находился относительно моего кабинета этажом ниже, в учительской. Она была закрыта во время уроков. Ключ был один, у директора. Директор же на своих уроках «кочевал» из кабинета в кабинет. К чему это я? Вот к чему. В случае ЧП учителю надлежало срочно вызвать по внутреннему телефону ДПНК (дежурного помощника начальника колонии), бравого здоровенного военного. В общем, картина вырисовывается такая: в классе вспыхивает драка, а классный руководитель в это время носится по трем этажам и ищет ключ от учительской. К моменту прибытия ДПНК в драку (с вырыванием волос, раздиранием в лоскуты одежды, применением всех подручных средств) включается еще полкласса. Так что учителям самим приходилось пресекать драки, так сказать, на начальном этапе. Многие потом сами красовались с синяками, пока воительницы отсиживали свои трое суток в одиночной камере.
Нет, я не работала. Я отбывала срок вместе с ними! Окончательно придя к такому выводу, написала заявление об уходе. Хорошо хоть, писать грамотно не разучилась!
Такой была моя первая работа. Самая первая и самая запоминающаяся.