Весталка

...Ja nii ma siis triivin elus edasi
Keegi ei ütle et miks ja kuhu ta viib
Millegi jaoks peab olema sätitud see nii
Et sa mingil hetkel kõik saad tagasi

Rahuldust ja rõõmu
Kibestunud elu sõõmu
Pidu, pisaraid ja verd
See kõik mis ei tapa
Tuult mu purjedele annab
Nii ma seilan seitset merd

(c) Smilers


Дом у самого края ольшаника давно уже не скрипел дверями.
Светлячки и гнилушки составляли плохую для него иллюминацию; никогда этот сельский отшельник не прихорошился бы в свете лесных огоньков так же удачно, как это бывает с его городскими собратьями.
Улицей и проспектом служила ему банальная поляна, прохожими – суетливые белки, а жителями – не то одно, не то два человеческих существа, давно уже переставших наводить белок на мысль о светских раутах и нарядных австрийских или же питерских штрассе.
Два этажа лесного дома были обставлены так, как бывает обставлена какая-нибудь замшелая усадьба ориентации «прощай молодость». Широкие кровати с балдахинами в спальных комнатах для хозяина и гостей; потемневшие зеркала в гостиной, плюшевые кресла, мягко задрапированные почти выцветшей защитной тканью. В столовой торжественно стоял пожилой широкий обеденный стол, далеко не любитель поболтать. Характером он более всего напоминал верного всему своему дому дворецкого. Вот только не щуплого угодливого лакея, типа стула с резными ножками, а именно дворецкого – статного, высокого, беззаветно верного, и гармоничного что телом, что душой.

Что за сухарь! – судачили белки, ловко взлетая по стропилам дома и замирая пепельными комочками у тяжелых наличников окон, – То ли дело моя подруга, что живет в настоящем большом городе, в настоящем большом доме с блестящими часиками и белочьим колесом! Она рассказывала, что там у них – дом как дом, с парадным входом, с облицовкой и мансардой. А этот старый нелюдь, небось, и думать забыл, что такое быть настоящим домом где-нибудь на проспекте!
Так болтали белки, и каждая одновременно вспоминала некую свою подругу, живущую в доме с проспектом и белочьим колесом. Все эти замечательные подруги однозначно считались счастливицами, потому что у них были колесики и вид из окна. А дом у ольшаника автоматически приравнивался к неудачникам, и был хорош только чтобы шнырять по его крыше, да прятать орехи в замшелых прогалах между кровельными досками.

Изнутри дома стулья в столовой поглядывали на белок. Отсюда, сквозь толстые стекла и гардины, им не слышны были их нежные капризные голосочки. Но стулья невольно заглядывались и на белок, и на листву за окном – то ярко-зеленую, то пурпурную, то почти черную, когда она вытаивала из-под снега. Стульям очень важны были эти листья, они вычисляли по ним весну….
– Когда-то и мы были деревьями, – переговаривалась мечтательная мебель, прислушиваясь к своей нынешней шелковой обивке и полировке.
Только стол не принимал участия в этих разговорах. Он считал их досужими рассуждениями, не имеющими отношения к той высокой миссии, которая выпадает каждому обеденному столу в каждом благородном доме. Стол не мог не признать, что и сам был когда-то дубом или тисом, но ему казалось глупой эзотерикой думать о каких-то прошлых жизнях, вместо достойного исполнения долга в данной, текущей реинкарнации.

У дома были не только два этих живущих воспоминаниями этажа. Под нижним этажом было вырыто что-то вроде глубокого карьера, крышей которому служили доски пола. Видимо, фундамент располагался еще глубже. Не то дом был трехэтажным, не то глубокий полуподземный зал так и замышлялся в нем с самого начала….
Это помещение, по всему периметру дома, не делилось на комнаты. Оно было сплошным залом, с паркетным полом и несколькими плоскими гимнастическими матами. Днем его освещали особым образом сконструированные окна, практически лежащие плашмя на земле, а вечером…. Вечером здесь либо зажигался фонарик, либо было темно, и ровным счетом ничего не было видно.

***
…Из двери в торце помещения вошла в гимнастический зал высокая девушка с маленькой грудью. Ее стан ловко обхватывали серое матерчатое трико, и желтая футболка с принтом, столько странно смотрящимся в этом уединенном лесном уголке.
Словно отсвет индустриального города врывался сюда посредством желтой маечки, безуспешно маскировавшейся днем среди ольховых листьев – тоже желтых, но желтых иначе, по-лесному….
В углу гимнастического зала стоял черный магнитофон, похожий на уснувшую собаку. Девушка неслышно прошла к магнитофону через весь зал, и паркет только несколько раз скрипнул под ее ногами.
Когда явно кучерявые, вопреки довольно короткой стрижке, волосы упали на лицо, когда голова девушки склонилась над магнитофоном, а палец с щелчком надавил на черную клавишу – по полуподземному залу пронесся чуть поцарапанными помехами упругий бит.

Девушка начала разминку.

Ее босые ноги были давно натерты паркетом, но движения были сильными и отточенными. Тихой человеческой волной двигалась девушка по залу, всем телом вырисовывая в пространстве задуманный к рассказу узор. Музыка из магнитофона словно обрела материальность – она превратилась в витые нитки, опутавшие девушку за лодыжки, локти, талию, запястья. Как сверхподатливую марионетку, вел звук девушку по комнате, учащая и успокаивая ее дыхание, бросая на пол и вздергивая вверх. И только сбитый морок помогал понять, что сила мышц и координация – вот что может вести человеческое тело по пространству, настолько привязывая его к звуку и ритму.

***
Стоял поздний вечер. Старый дом робко прислушивался к метанию мотылька на нижнем, погруженном в землю этаже. Своими толстыми досками дом не мог воспринять всех толчков человеческого тела, и они действительно казались ему лишь слабыми касаниями мотылька. Но дом знал, кто танцует там, изнутри.

Он всегда так безумно радовался приезду Саши откуда-то издалека… он сам никак не мог понять из разговора двух людей – Саши и ее пожилого дяди – откуда именно приезжает девушка, чтобы на очередные полтора-два месяца в году отдаться пространству полуподземного этажа. По такому поводу дом даже переставал безмолвно беседовать со старым верными верным обеденным столом в гостиной. Стол мог бы обидеться на это пренебрежение, но свой долг он ставил так высоко, что просто не мог и думать о требовании к себе внимания большего, чем то, на какое может претендовать дворецкий. Стол никогда не видел танцовщицу, она селилась на этаж выше столовой, и никогда Саша не вспоминала о широком столе с льняной скатертью и благородной молчаливой осанкой… с тех пор как совсем еще маленькой девочкой покинула дом своего дяди и уехала в хореографическое училище….

Она вернулась годы спустя: взрослой, сильной, с серьезными глазами и гибким, как певческое контральто, телом. Разумеется, в детстве она бегала по всему дому; разумеется, в столовой было тогда оживленно, и обеденный стол помнил маленькие теплые точечки – это маленькая девочка опиралась о него локтями, влезая с ногами на детский стульчик, чтобы казаться себе одного роста с сидящими за столом взрослыми. Но та круглолицая шумная девочка никак не могла быть, в сознании бедного верного стола, той тихой высокой женской тенью, что вечерами выскальзывала из нижнего этажа и проходила мимо окон гостиной, чтобы скрыться за поворотом и где-то там войти с черного хода в свою личную комнату на втором этаже.

– Милая, я же всегда так радуюсь, когда ты приезжаешь, – радостно твердил пожилой натуралист, пожимая племяннице руку, – Я тут круглый год, весь оброс микроскопами, слежу за деревьями, вожусь с селекцией…. Ты мой лучик солнца. Приезжай чаще, может быть? Тут пейзажи великолепные, ты не поверишь….
– Я постараюсь чаще, – мне тут нравится безумно, и все о папе напоминает. Просто работы много. Этот отпуск раз в год – все, что я пока могу себе позволить…
– Может, сходишь, покормишь белок? Смотри, так и порскают! Сходи в ольшаник, их там много сейчас…

И девушка, накинув джинсовую ветровку на плечи, уходила извилистыми тропками в ольшаник, скрываясь из виду старого дома с двускатной крышей и широкими крепким крыльцом…
К вечеру она возвращалась, снова танцевала в полуподвальном этаже, потому шла на второй этаж, погружаясь в микроатмосферку привезенных с собой частичек большого и шумного города – книги, плакаты, какие-то вещи, чьего назначения старый дом практически не понимал…. Она была маленькой залетной птицей – но она же была и весталкой, вносившей незнакомые, но теплые волны и ритмы в пространство дома, который покинула много лет назад, чтобы затем вырасти и вернуться.

– Я обязательно постараюсь бывать чаще, дядя… Это тоже моя мечта….

***
Саша, как всегда, в последние дни перед отъездом чаще бывала в ольшанике, бегала по округе, возвращаясь иногда затемно. Вечерами она пила с дядей чай на веранде, при свете лампы, слегка ежась от позднего августовского ветра, в котором проглядывали уже и осенние нотки. Дом тоже молча прощался со своей весталкой, каждый раз отчаянно веря, что спустя зиму, весну и часть лета, вернется эта молодая женщина, такая знакомая и всегда в чем-то незнакомая одновременно.

….А белки, шныряя по стропилам и пряча орехи в щелях дома, одинаково спокойно воспринимали эти два человеческих существа, такие же странные, как этот богом забытый дом. Белки мечтали о городе и завидовали своим подругам, уехавшим далеко-далеко…. Они не могли расспросить о городе странную высокую женщину, гулявшую в ольшанике пару месяцев в году, и фотографирующую их на старенький пленочный аппарат. Девушка из старого дома не ассоциировалась у них с городом. Город был слишком далеким и заманчивым мифом, чтобы хоть что-то в повседневной жизни могло послужить к нему отсылкой. Да и как бы белки отличили, что девушка приехала откуда-то издалека? Ведь они никогда не были в беличьем колесе и не видели жительниц тех домов, что стоят где-то далеко-далеко, в сказочных мирах, и выходят окнами не на родной ольшаник, а на сказочные улицы и проспекты….

Конец.