Вера и разум

Чтó мне писать о вещах? Чтоб затеряться в них? Бытописателей и так много. Все пишут о быте и о рождаемых им мыслях и эмоциях.
Я не того хочу и буду так писать, что как бы вещей не будет и вместо них возникнет призрак, от нас отгороженный вещным миром.

«И насадил Бог рай в Эдеме. что на востоке; и поместил там Он человека, какого создал.
Произрастил Бог на земли всякое древо, приятное с виду, годное в пищу, и древо жизни посреди рая с древом познания добра и зла.
Из Эдема река струит орошения рая; и разделялась на четыре.
Имя одной Фисон: она обтекает землю Хавила, ту, где есть золото;
Золото той реки хорошее; там бдолах с камнем оникс.
Имя второй Гихон: она обтекает всю землю Куш;
Имя третьей реки Хиддекель: протекает она пред Ассириею. Четвёртая же река Евфрат.
Взял Господь человека, и поселил в саду Эдемском, чтобы возделывать и хранить его.
Заповедал Бог человеку: от всякого древа в саду будешь есть;
от древа познания зла и добра, не ешь с него; ибо в день, в который ты вкусишь от сего древа, смертью умрёшь».
(Быт. 2, 8-17)


1.
Отсюда вопрос христианам, к которым я причастна, и иудеям, а опосредованно магометанам: священна ли книга библия или нет? Надо ей верить? Если она поэтический умысел, тогда к чёрту летят наши веры и упования. Тогда нас не ожидает вечная жизнь с её радостями.
Или библии можно верить лишь частью? Прикладывать, так сказать, к ней рациональное просвещённое мышление и понимать, где вещи, заслуживающие внимания, а где полный вздор косных, суеверных необразованных предков, насочинявших с три короба. Лейбниц сказал ведь вслед за другими мудрыми, что вера должна основываться на разуме. А разум, говорят, источник познания до того непогрешимый, что много чего найдёт, с ним несовпадающего. И выйдет, что, если в библии много врак, теряет в качестве и в прерогативах культура, коей гордится человечество. То есть культура, основанная на лжи библии, тоже тогда полна врак. Но кто отважиться заявить, что культура несостоятельна? Или вот ещё можно думать: что в культуре дурного, то пошло от фантазий библии, что хорошего — то от истинных и неложных библейских зёрен. Например, разум откажется признать факт существования рая. Во-первых, скажет он, давно обшарен район около Евфрата и рек Фисон и Гихон, рая не найдено. Останки Трои, скажет, нашли, следы шумерской культуры нашли, а рая нет. Не зря, скажет разум, предприимчивые религии восхитили рай в небо, поскольку знали и сами, что рая нет, а есть аллегория и мечта о бессмертной жизни. Тем более, скажет разум, глупость, что, когда человек съел от древа познания зла и добра, он умер. Так что библейское: «А от древа познания добра и зла, не ешь… ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь», — только лишь сказка. Мы живы, мы очень живы, скажет разум. Нельзя, скажет он, отрицать, что смерть имеет внешние признаки: неподвижность, бледность, разложение, смрад, потеря формы; а мы, скажет, двигаемся румяные, пахнущие парфюмом, накаченные, шейпингованные. Мы, скажет, больше, чем живы, поскольку наша жизнь сравнительно с жизнью флоры и фауны имеет ещё одно измерение: сознание. Недаром заметил Декарт: «мыслю — значит существую», — подчёркивая, что мышление даёт существенное повышение качества жизни; мы можем осознавать свою жизнь, то есть переживать её, следовательно — жить в квадрате. Вот на чём стоит разум, и ему не докажешь обратное, если и захотеть. Потому что он заключает от формальной логики, а логику не обманешь, и если в твоих жилах кровь, а сердце бьётся, формальная логика быстро выведет, что ты скорей жив, чем мёртв. Это «скорей», обнаруживающее некоторую неуверенность, появилось в словаре разума относительно недавно, после открытий науки, перевернувших былую оптимистическую, ясную и понятную картину эволюции мироздания.
Так или иначе, разум в любом случае будет утверждать, что мы живы. Он даже откажется рассуждать на эту тему.
Но он забывчив. Только что — в XVII веке — отец современной рационалистической философии Декарт сказал, что существуют те, кто мыслят. Вывел он это путём логических заключений. Вывод его фактически означает, что он отнял предикат жизни у миллионов фактов природы. Если что-то не мыслит, решил Декарт, то не существует. Декарт не дописал слово «лишь». На самом деле он хотел сказать, что существует лишь то, что мыслит. Дуб то есть не существует, птица не существует, тем более муравей и камень. Ведь вот сам блистательный философ, человек, который представляет вершины сознания человечества, заявил, что и дуб, и птица, и муравей мертвы. Он же сказал, что природа лишена субъективности и в ней действуют механические законы, поэтому мёртвая природа может быть подчинена человеку, единственно живому, потому что мыслящему, без всяких угрызений совести. Животные не чувствуют боли, считал Декарт. Так что если какой-нибудь эмпирический человек сболтнёт, что природа жива, — верить нельзя, ведь эмпирический человек, может, хороший плотник, лётчик, шофёр, врач и прекрасно знает своё дело, но куда ему до того, кто профессионально решает глубочайшие вопросы человеческого бытия — до философа. Ведь философия ищет корней всего, докапывается до сути. И я скорей поверю Декарту, посвятившему отведённый ему век анализу человеческого существования. А Декарт одним движением мысли приговорил к мёртвому состоянию весь мир, исключая человека и Бога, Который, по Декарту, соработник человека по разделке мёртвой природы на части. Из высказываний Декарта следует более страшный вывод: даже не все люди живы, ведь мы отдаём себе отчёт, что не все люди мыслить умеют. Многие не умеют и не хотят мыслить. Даже не многие, а подавляющее большинство, которое и Декарта не знают, а философов, например, Спинозу, помнят только в связи с анекдотами и вообще бегут мысли, как огня. Для этого стоит, например, проехать в российский какой-нибудь районный город, где зачастую не найдёте книжного магазина, а лишь субботний книжный развал, наполненный детективами, жёлтой прессой да детскими книжками, для того, верно, чтобы детей скорей отучить мыслить, как их родителей. В общем, библейское указание, что отведавший с древа познания зла и добра умрёт, — не сказка и имеет под собой самые философские аргументы, если один из лучших представителей людского разума лишил свойств жизни природу и большую часть человечества. Если честно, Декарт и тем немногим, которые мыслят, а конкретней себе, даровал право на жизнь от великого отчаяния. Он и мыслить начал с отчаяния. Он повёл свои исследования в состоянии универсального сомнения, вызванного великим отчаянием. Второе его знаменитое — это «de omnibus dubitandum»•. Декарт во всём усомнился. Он усомнился во всём. Понимаете? В существовании дуба, птицы, муравья, женщин, мира, себя и… жизни. В том, чем истинно обладаешь, усомниться трудно. Может, и невозможно. Сомнения приходят, когда обладание твоё чем-либо неполно, непрочно, смутно. Декарт, если честно, хотел сказать, что ничто в мире не существует; если и существует, то в испорченном виде и иллюзорно. Он не считал жизнью жизнь, какую ведут дубы и птицы, плотники и врачи. Почему? Потому что, наверно, помнил или имел свидетельство об иной жизни, истинной. И невольник, сидящий в тюрьме, не согласится считать жизнью своё сидение. Для него жизнь — что за порогом камеры и колючей проволоки. Декарт как человек глубокий и этот чаемый невольником весь огромный свободный мир с его удовольствиями счёл, верно, тюрьмой. А может, гробом. У Декарта оставался один просвет из-под этой вокруг него гробовой крышки, в какой он от ужаса и вскричал: «Мыслю — следовательно существую». Декарту было сумрачно и тесно на огромной земле. Он отчаянно сомневался в бытии окружающих его вещей и явлений. Платон оставил нам сочинение о людях, существование которых проходит в пещере. Конечно, какая-нибудь весёлая девушка сказала б о Платоне и Декарте, как юная фракиянка о Фалесе: дескать домудрствовал до того, что не видит вокруг себя ничего. Но и юная та фракиянка, и наша гипотетическая девушка сгинули и следа их нет. Потому что они, может, не существовали, поскольку не озабочивались мышлением; хохотали, мнили, что знают всё лучшим образом, женихались, невестились, варили супы и сгинули. А проблема осталась. Итак, Бог прав был и после первородного греха, заключённого в познании зла и добра, мы умерли и наше нынешнее бытие совсем не то, что у нас было?
Иначе откуда в нас, потерявших полноту жизни, такая тоска по ней, такое стремление вернуть её, что мы изо всех сил весь век порываемся к роскоши и обилию, ведомые странной, неосознанной памятью о крае, где у нас всё было?