Обет молчания, вторая часть

Первую часть можно прочесть тут - https://proza.ru/cgi-bin/login/page.pl

(вторая часть)

Шурке спалось тревожно…
Она то и дело скидывала с себя стёганое, в яркий лоскут, одеяло, бледными губами шептала невнятные слова, будто звала кого-то на помощь. Мокрая ситцевая рубашонка облепила худое её тельце, словно вторая кожа. Чёрный волос, густо пропитанный потом, перепутался, свился в тугие локоны.
- Ишь, как скрутило, сердешную, - услыхала Шурка знакомый голос.
Прохладная бабушкина рука опустилась на Шуркин лоб.
- Видала ль во сне чаво?
- Видала, - Шурка кое-как разлепила иссохшие, потрескавшиеся губы.
- Сказывай, - приказала бабка Ульяна.
- Чёрная кура глаз хотела выклевать, - пролепетала Шурка.
- Не пужайся, Ляксандра. Мы эту хворобу из тебя выведем!
- Ба, а мамка где?
- Мамка за керосином уехала.
- А батька?
- А батька в правлении, где ж ему быть? С утра, как убёг.
Бабка завернула Шурку в одеяло, легко коснулась губами лба:
- Нам это на руку, что дома мы с тобой одне. Нам лишние ни к чему.

Бабка Ульяна осторожно опустила цветастый куль, с покорной и вялой Шуркой внутри, на лавку под образами, зажгла свечку. Огонёк, словно живой, заплясал, затрепетал радостно. Шурка засмотрелась на огонь, не смея моргнуть. Комната наполнилась ароматом горящего воска…
О чём шептала бабка Ульяна, о чём просила и что делала, она помнит смутно. Шурка то поднимала тяжёлую голову, то вновь роняла на вспотевшую грудь.
- Испей-ка, милая, - бабка дала ей вонючую, чёрную как дёготь, настойку.
- Ба-а!
- Пей! Это верное средство.
Шурка сделала большой глоток и провалилась в пустоту… Сколько Шурка проспала, не ведает, да только хворобу, невесть откуда взявшуюся, как рукой сняло…

- Здравствуй, хозяюшка! Председатель дома? – На пороге избы, благоухая крепким запахом табака и навоза, возникла кособокая фигура деревенского конюха Игната.
- Игнат! Игнат! Борода растёт до пят! – дразнилась на конюха деревенская ребятня. И хотя чёрная, с проседью борода, доставала конюху едва до груди, было заметно, что Игнат ею гордится. И зимой, и летом, Игнатий неизменно ходил в кирзовых сапогах, брезентовом плаще и старой фуражке, издали чем-то напоминая огородное чучело.
- Ти-и-ше, Игнат! Спит председатель, а будить его не буду. Итак с утра на ногах, умаялся.
- Звиняй, Наталья! Ить, кобыла племенная не могёт ожеребиться. Дитя-то задними ножками вперёд идёт. Беда!
Наталья отложила шитьё в сторону:
- Ах ты, Господи! Дак председатель-то чем сможет помочь?
- Машину пущай выделит, в райцентр за дохтором поеду.

На печи послышалось неясное движение, тихое бормотание, и через минуту, откинув цветастую занавеску, всем присутствующим явились сначала ступни ног, обутые в белые шерстяные носки, а после и сама бабка Ульяна.
- Погоди-ка, не надо в город. Могёт, и сами справимся. Ты, Игнат, обожди на улице маленько, мне собраться надо.
- Как скажешь, Ульяна Пантелеймоновна.

Шурка с любопытством наблюдала, как бабка собирает в торбу всё необходимое – бутыль со святой водой, несколько свечей, перетянутых лентой, пучки духмяной травы. С киота снимает небольшую икону Богородицы.
- Трапезничайте без меня, - Ульяна пригнулась, чтобы не стукнуться о притолоку, и ступила за порог.
Наталья вздохнула, и снова принялась штопать одёжку.
Шурке вдруг стало нестерпимо скучно. Она бочком подошла к столу, взяла с блюда пресную лепёху и со словами «я до Вальки» юркнула за дверь.
Наталья вновь вздохнула, и, подперев рукой подбородок, задумчиво уставилась на дверь. В комнате остался лишь стойкий запах табака, напоминая о случившемся неприятном событии…

Ещё издали Шура приметила подругу Вальку. Коричневое демисезонное пальто… Вязаная шапка, будто чугунок, глубоко сидит на худой белобрысой голове. Несуразный наряд дополняют резиновые сапоги с широкими голенищами, отчего худые Валькины ноги кажутся ещё худее, напоминая спички.
- Айда на скотный двор, - Шурка жуёт лепёшку и вопросительно смотрит на подругу.
- Сорок восемь – половину просим! – Валька сглатывает слюну и глядит на Шурку с лёгким прищуром серых глаз и едва уловимой ухмылкой на тонких губах. Шурка отламывает добрый кусок лепёхи.
- Пошли скорей, баба Уля у жеребой кобылы роды принимает.
Валька кивнула в знак согласия…

Ранняя весна уже хозяйничала во всю! Не успел толком сойти снег, как на проталинах и косогорах появилась мягкая и нежная, точно пушок на детской голове, трава. Кое-где, среди сухостоя и пожухлой листвы, жёлтыми огоньками засветились соцветия мать-и-мачехи.
Конный двор построили невдалеке от речки и по периметру обнесли высокой изгородью. Как внутри, так и снаружи видны многочисленные следы лошадиных копыт.
Подруги, примерившись и задрав полы пальто, оседлали самую верхнюю жердину забора, уселись верхом, точно куры – на насесте. Отсюда всё просматривалось, как на ладони! Небольшая речка, загон для лошадей, копёшки соломы, а чуть поодаль – небольшая рощица. Лошадей с утра стреножили и отпустили на «вольные хлеба», щипать траву… Как только снег сойдёт окончательно и обнажит жирный чернозём, у лошадей начнётся горячая пора!
О, как же Шурка любит это время! За сладковато-горький запах свежевспаханной земли, за свежий ветер, пропитанный ароматом вешних вод, за лазурную высь небес… Но главное – за восторг, наполняющий Шуркино сердце!

- Смотри-ка, - толкает Валька в бок. – Бабка твоя идёт.
И правда, из отворённых настежь дверей конюшни, тяжело ступая больными опухшими ногами, появилась бабка Ульяна. Шурка издали заметила, как побледнело её лицо, как сурово сдвинуты к переносице чёрные брови.
Рядом с ней суетился Игнат:
- Благодарствую, Ульяна Пантелеймоновна! Кабы не вы…
Конюх широкой ладонью оглаживал свою кудлатую бороду, в улыбке обнажая крупные, пожелтевшие от махорки, зубы.
- Глянь-кось, Ульяна, пташка твоя прилетела!
Конюх ткнул пальцем в Шурку, сидящую на изгороди. Бабка повела чёрными очами на Шурку с Валькой, кивнула головой – «слазьте!» и, обходя лошадиные «копёшки», двинулась к выходу. Подружки беспрекословно подчинись.
- Ба, а что ты делала, чтоб жеребёнок родился?
- Много чево… Богородице молилась, святой водой окропляла.
- А свечку жгла?
- Подрастёшь маленько, всё тебе обскажу, всему научу…

Много лет спустя Шурка научится заговаривать грыжу, останавливать кровь и много чего ещё.
- Запоминай, Ляксандра! Вся сила твоя – от Господа нашего, Иисуса Христа. Радетеля нашего и Спасителя! Всякое слово твоё – во благо, всякая травка да настойка – хворому в помощь.
- Даже ядовитая - в помощь?
- А как же! Вот, к примеру, дурман трава – ядовитая, но она и кашель угомонит, и желудок вылечит. А гриб-мухомор? Он и рак лечит. Надо токмо всё правильно сделать, не то – несдобровать!

Слушая бабку Ульяну, Шурка словно обретала новое чутьё, словно другими глазами начинала смотреть на мир. Всё вокруг казалось ей созданным не просто так, а для чего-то, с какой-то целью. И как же хотелось Шурке стать причастной к этой великой тайне – тайне человеческого бытия! Стать полезной и людям, и животным, как бабка Ульяна.
Лишь один только отец, Пётр Егорович Егоров, не хотел слушать о том, что так сильно отзывалось в Шуркиной душе:
- Хватит, мама! Ну, сколько можно? Ребёнку азбуку учить надобно, чистописание и грамматику изучать. Двадцатый век на дворе, а вы ей голову ерундой забиваете.
- Эх, Петя, - вздохнёт Ульяна Пантелемоновна. – Нешто ты нехристь какой? Будто и крови не нашенской, не Егоровской.
- Коммунист я, мама! – Сверкнёт глазами отец, и, нацепив картуз, хлопнет дверью.
И невдомёк Шурке, кто они такие- эти коммунисты, и почему они супротив Природы? В такие моменты какая-то неведомая сила толкнёт Шурку к бабке Ульяне, чтобы обнять и шепнуть ей:
- Баба Уля, я с тобой сегодня на печке спать буду.
- Ну и славно, Ляксандра. Ну и славно…